ТАТЬЯНА МАСС
ЖЕЗЛА ЖИЗНИ
Рассказ
В мастерской жёлтый солнечный свет падает из всех окон. В лучах — мириады пылинок, которые не собираются оседать на пол и на свежие холсты. В раме окна тоже картина — мощёная мостовая старого прибалтийского города, разноцветные маленькие дома — как приготовленная декорация в средневековом спектакле о той единственной роковой любви, горше и слаще которой нет на свете.
— Эта тебе нравится? — спрашивает муж, прищуриваясь на среднего размера холст. Жена впивается в новый натюрморт — вытянутые сосуды, старый кофейник, копчёная рыба. Всё старое, потрескавшееся, изношенное, в тёмных коричневатых тонах. Отдаёт Шемякиным, альбом которого он привёз недавно из Питера. Она спрашивает:
— Почему ты любишь смотреть на старые лица?
— А ты всё светленькое такое предпочитаешь?
Почувствовав его обиду, она отметает это подозрение в пристрастии к банальному светлому:
— Нет, мне нравится тёмное — Брак! Помнишь, мы смотрели в Эрмитаже — натюрморты с чёрной рыбой?
— Но ты всё же любишь цветочки, — не сдаётся он.
— Смотря какие, — не уступает она. Если уступит, он потом долго будет звать её любительницей цветочков. Он никогда не прощает таких важных мелочей.
Разговора о его последних работах не получается. Сегодня он увозит их в Питер продавать.
— Эта тебе нравится? — спрашивает муж, прищуриваясь на среднего размера холст. Жена впивается в новый натюрморт — вытянутые сосуды, старый кофейник, копчёная рыба. Всё старое, потрескавшееся, изношенное, в тёмных коричневатых тонах. Отдаёт Шемякиным, альбом которого он привёз недавно из Питера. Она спрашивает:
— Почему ты любишь смотреть на старые лица?
— А ты всё светленькое такое предпочитаешь?
Почувствовав его обиду, она отметает это подозрение в пристрастии к банальному светлому:
— Нет, мне нравится тёмное — Брак! Помнишь, мы смотрели в Эрмитаже — натюрморты с чёрной рыбой?
— Но ты всё же любишь цветочки, — не сдаётся он.
— Смотря какие, — не уступает она. Если уступит, он потом долго будет звать её любительницей цветочков. Он никогда не прощает таких важных мелочей.
Разговора о его последних работах не получается. Сегодня он увозит их в Питер продавать.
Жорж Брак (Georges Braque). «Чёрные рыбы». 1942
Обычно лучшие работы он сдавал в частные галереи, другие продавал сам. Для этого в центре Питера, у решётки Екатерининского сада, абонировал стенд и выставлял на нём свои холсты. Чаще всего покупателями были иностранные туристы, которые предпочитали не морочиться обменом валюты и платили «зелёными». Раньше Вадим учился в Питере в Репинке — в Академии художеств, и поэтому любил туда ездить, отмечая встречи с бывшими однокурсниками, напоказ пьяными художниками, с разговорами об искусстве и о политике. Он бы и подольше задерживался бы там, у своих друзей, но Танька, его жена, требовала присмотра, как он считал.
— А ты что тут собираешься делать? Опять лицо намажешь и в редакцию байки строчить? — как бы между прочим, спокойно спрашивает он. Он никогда не показывает открыто своей ревности, прикрываясь нелюбовью к газетам вообще.
— Я лицо крашу не для того, чтоб кого-то закадрить! Я не могу ненакрашенная выйти из дома! — терпеливо говорит она и при этом думает, что это звучит наивно. Это не на том уровне, на каком нужно говорить им между собой.
Она пишет серьёзные статьи, встречается в парламенте с политиками от партий любого толка — «националистами», «коммунистами», «фашистами». Там её речь кажется умнее и продуманнее. С мужем она говорит, как с глухим, — чётко, громко, простыми фразами. При этом она умирает от любви к нему. И терпеливо принимает все его ревнивые выпады, пытаясь каждый раз объяснить их беспочвенность. Она горит на этом медленном огне уже третий год, понимая, что жить так всегда невозможно. Однажды после очередной ссоры, когда она сидела в пустом кабинете в Доме прессы и пыталась писать свой материал, вдруг позвонил муж и сказал, что больше не может жить без неё. Через две минуты она была уже внизу на остановке.
— А ты что тут собираешься делать? Опять лицо намажешь и в редакцию байки строчить? — как бы между прочим, спокойно спрашивает он. Он никогда не показывает открыто своей ревности, прикрываясь нелюбовью к газетам вообще.
— Я лицо крашу не для того, чтоб кого-то закадрить! Я не могу ненакрашенная выйти из дома! — терпеливо говорит она и при этом думает, что это звучит наивно. Это не на том уровне, на каком нужно говорить им между собой.
Она пишет серьёзные статьи, встречается в парламенте с политиками от партий любого толка — «националистами», «коммунистами», «фашистами». Там её речь кажется умнее и продуманнее. С мужем она говорит, как с глухим, — чётко, громко, простыми фразами. При этом она умирает от любви к нему. И терпеливо принимает все его ревнивые выпады, пытаясь каждый раз объяснить их беспочвенность. Она горит на этом медленном огне уже третий год, понимая, что жить так всегда невозможно. Однажды после очередной ссоры, когда она сидела в пустом кабинете в Доме прессы и пыталась писать свой материал, вдруг позвонил муж и сказал, что больше не может жить без неё. Через две минуты она была уже внизу на остановке.
Дом прессы в Риге
В переполненном троллейбусе она ощутила внезапный прилив любви ко всем людям — всех ей стало отчего-то так жалко, что даже в носу защипало. Все люди, окружавшие её в тот миг, показались ей обездоленными, не согретыми, не любимыми никем. Их уставшие лица говорили о безнадёжности всех человеческих усилий обрести чью-то любовь. А она была любима... В толчее пассажиров она считала минуты до встречи с ним в его пыльной мастерской в центре города, и вдруг в её голове пронеслось ясное воспоминание — точно так же она спешила к нему месяца три назад после ссоры, и примирение тогда было таким полным, что, казалось, больше им уже просто не о чем было спорить. Но вскоре они опять поссорились, и вот опять она спешила к нему в мастерскую для полного примирения. «Значит, это повторится ещё не раз! — как будто ужалила её мысль. — А может ему нравится жить на таком адреналине?» И это открытие поселилось в ней первой бабьей мудрой усталостью.
• • •
Он паковал холсты, она помогала ему обвязывать их верёвочкой, но он отбирал картины у неё и делал эту же операцию точнее. Она не могла отвести взгляда от его небольших умных рук. Она любовалась и его руками, и его жестами — особенно, когда он курил. Когда она смотрела, как он прищуривается, разговаривает, курит, смеётся, она растворялась в нём и даже дышать начинала реже. Он невысокий, складный, с длинными волосами и бородой, которая доводит до слёз его бабушку.
— Вадик, сбрей бороду! — умоляет худенькая старушка, и гладит высохшей морщинистой рукой его по плечу, чтоб не разозлить.
— Бабуля, отстань! — мягко ворчит её внук, и если в голосе его слышится нетерпение, бабушка отступает. Если нет, она ещё немного уговаривает его, и между ними обычно происходит при этом такой обмен понимания и любви, что Таня немного ревнует, чувствуя себя лишней в этой пьесе.
На прощанье на вокзале она чуть не заплакала. А он поцеловал её крепко, и глядя в глаза, попросил:
— Танька, обещай мне не ходить в редакцию эти шесть дней. Можешь это сделать для меня?
Она — как под гипнозом — пообещала:
— Ok, я буду дома, я заболею.
Вернувшись с вокзала, Таня закрылась дома на шесть дней. Перед этим она накупила хлеба и сигарет и позвонила редактору газеты, предупредить, что заболела. Редактор уже как-то и так криво смотрел на неё в последнее время, а в этот раз и вообще говорил очень с ней холодно. «Ну и хрен с ним! Мне всё равно, — успокоила себя она. — Я и вправду себя как-то неважно чувствую!»
Она смотрела телевизор, курила, пыталась звонить подругам, но все были на работе. Таня достала из кладовки вязальную машину «Северянка», которую Вадим купил ей несколько месяцев назад. У него — её мужа — была мечта: жена-домохозяйка. А она, чувствуя свою вину перед ним, всегда скучала дома. Ей было мало кухонных дел, она была отзывчива к чужим проблемам — факультет журналистики МГУ приучил к некоторой социальности — и ей постоянно нужно что-то делать для людей — помогать сирым и убогим, разоблачать каких-нибудь мерзавцев.
• • •
Он паковал холсты, она помогала ему обвязывать их верёвочкой, но он отбирал картины у неё и делал эту же операцию точнее. Она не могла отвести взгляда от его небольших умных рук. Она любовалась и его руками, и его жестами — особенно, когда он курил. Когда она смотрела, как он прищуривается, разговаривает, курит, смеётся, она растворялась в нём и даже дышать начинала реже. Он невысокий, складный, с длинными волосами и бородой, которая доводит до слёз его бабушку.
— Вадик, сбрей бороду! — умоляет худенькая старушка, и гладит высохшей морщинистой рукой его по плечу, чтоб не разозлить.
— Бабуля, отстань! — мягко ворчит её внук, и если в голосе его слышится нетерпение, бабушка отступает. Если нет, она ещё немного уговаривает его, и между ними обычно происходит при этом такой обмен понимания и любви, что Таня немного ревнует, чувствуя себя лишней в этой пьесе.
На прощанье на вокзале она чуть не заплакала. А он поцеловал её крепко, и глядя в глаза, попросил:
— Танька, обещай мне не ходить в редакцию эти шесть дней. Можешь это сделать для меня?
Она — как под гипнозом — пообещала:
— Ok, я буду дома, я заболею.
Вернувшись с вокзала, Таня закрылась дома на шесть дней. Перед этим она накупила хлеба и сигарет и позвонила редактору газеты, предупредить, что заболела. Редактор уже как-то и так криво смотрел на неё в последнее время, а в этот раз и вообще говорил очень с ней холодно. «Ну и хрен с ним! Мне всё равно, — успокоила себя она. — Я и вправду себя как-то неважно чувствую!»
Она смотрела телевизор, курила, пыталась звонить подругам, но все были на работе. Таня достала из кладовки вязальную машину «Северянка», которую Вадим купил ей несколько месяцев назад. У него — её мужа — была мечта: жена-домохозяйка. А она, чувствуя свою вину перед ним, всегда скучала дома. Ей было мало кухонных дел, она была отзывчива к чужим проблемам — факультет журналистики МГУ приучил к некоторой социальности — и ей постоянно нужно что-то делать для людей — помогать сирым и убогим, разоблачать каких-нибудь мерзавцев.
Факультет журналистики Московского государственного университета
Просто так жить и жрать я не могу! — однажды кричала она ему на какой-то пьяной вечеринке, приняв грамм двести дорогого коньяку. Вечеринка эта проходила в Академии художеств, и Вадим, глядя, какими глазами провожают его жену студенты и преподаватели, поклялся никогда больше не приводить сюда свою жену. А она ничего особенного не заметила. Видела только его. Даже когда разговаривала с другими. Он был гениальным художником — и в этой прибалтийской республике, куда она приехала из Москвы из-за него — ей часто говорили о его необыкновенном таланте колориста, и ей это причиняло боль. То ли она понимала, что его предназначение выше, чем её байки для республиканской ежедневной газеты, то ли боялась, что не справится с этой исторической ролью — жены гения?
• • •
Она решила связать ему джемпер. Закрывшись, как в тюрьме, в собственном доме, установила вязальную машину, смазала её маслом и принялась перематывать шерсть из мотков в клубки. Электрическая перемотка на машинке не работала, ей пришлось перематывать вручную. Для этого подошли ножки маленькой табуретки, на которой она растянула моток. Разматывая шерсть, она вспомнила кадр из фильма по повести Тургенева «Первая любовь»: там барышня мотала клубки с помощью своих многочисленных поклонников.
Какая-то обида пронеслась было в воздухе, потому что Таня была тоже красива — это ей говорили те, у кого она брала интервью, режиссёр с киностудии, пожилой усталый человек, который недавно поработал с известной красавицей киноактрисой, сказал, что Таня в кадре смотрелась бы лучше. И его редакторша — мудрая пожилая еврейка — тоже сказала, что Таня очень красивая, что она должны была бы стать актрисой, а не журналисткой. В университете её снимал известный фоторепортёр, чтобы продать её лицо в какой-то модный журнал, но Вадим это дело запретил строго-настрого. Сам он не рисовал её, но его профессор заметил, что во всех портретах, которые делает Вадим, видно лицо Тани.
«У этой барышни не было Вадьки!» — развеяла свою обиду Таня. Вот он как раз и звонит:
— Милая, как ты? — Боже, какой любимый голос!
Она тут же зарядилась от него энергией на десять таких клубков!
— Ты доехал? — слова простые, а её голос звенит и искрится.
— Ты дома?
— Да!
— Я проверю ещё попозже!
«Я свяжу ему самый красивый джемпер на свете,» — решила Таня. Она открыла альбомы с его любимым Босхом, Брейгелем, малыми голландцами, выбирая цвета и композиции, которые ему обязательно понравятся. «Жухловатые тона — красный, жёлтый, зелёный в полоску. И разбавлю серым, чтобы не было так разноцветно,» — в конце концов решила она. Все цвета у неё были, кроме жухлого зелёного. Пришлось распустить свой свитер, который она связала ещё в Москве по выкройке из «Бурды моден». Вся эта суета с нитками затянулась до вечера. Таня легла спать поздно, поговорив ещё раз с мужем, позвонившим около одиннадцати ночи.
• • •
Она решила связать ему джемпер. Закрывшись, как в тюрьме, в собственном доме, установила вязальную машину, смазала её маслом и принялась перематывать шерсть из мотков в клубки. Электрическая перемотка на машинке не работала, ей пришлось перематывать вручную. Для этого подошли ножки маленькой табуретки, на которой она растянула моток. Разматывая шерсть, она вспомнила кадр из фильма по повести Тургенева «Первая любовь»: там барышня мотала клубки с помощью своих многочисленных поклонников.
Какая-то обида пронеслась было в воздухе, потому что Таня была тоже красива — это ей говорили те, у кого она брала интервью, режиссёр с киностудии, пожилой усталый человек, который недавно поработал с известной красавицей киноактрисой, сказал, что Таня в кадре смотрелась бы лучше. И его редакторша — мудрая пожилая еврейка — тоже сказала, что Таня очень красивая, что она должны была бы стать актрисой, а не журналисткой. В университете её снимал известный фоторепортёр, чтобы продать её лицо в какой-то модный журнал, но Вадим это дело запретил строго-настрого. Сам он не рисовал её, но его профессор заметил, что во всех портретах, которые делает Вадим, видно лицо Тани.
«У этой барышни не было Вадьки!» — развеяла свою обиду Таня. Вот он как раз и звонит:
— Милая, как ты? — Боже, какой любимый голос!
Она тут же зарядилась от него энергией на десять таких клубков!
— Ты доехал? — слова простые, а её голос звенит и искрится.
— Ты дома?
— Да!
— Я проверю ещё попозже!
«Я свяжу ему самый красивый джемпер на свете,» — решила Таня. Она открыла альбомы с его любимым Босхом, Брейгелем, малыми голландцами, выбирая цвета и композиции, которые ему обязательно понравятся. «Жухловатые тона — красный, жёлтый, зелёный в полоску. И разбавлю серым, чтобы не было так разноцветно,» — в конце концов решила она. Все цвета у неё были, кроме жухлого зелёного. Пришлось распустить свой свитер, который она связала ещё в Москве по выкройке из «Бурды моден». Вся эта суета с нитками затянулась до вечера. Таня легла спать поздно, поговорив ещё раз с мужем, позвонившим около одиннадцати ночи.
Валерий Шишкин. «Белая юбка». 2016
Серое утро балтийской зимы застало её за работой — времени было не так уж много. Конечно, для какой-нибудь там опытной вязальщицы связать один джемпер на машине — это дело одно. А для неё — читающей по инструкции метод соединения вязальных петель на машине «Северянка» — это уж совсем другое дело. Если вспомнить мамину поговорку, что у нашей Тани руки не из того места выросли, то оставшихся пяти дней на самый красивый джемпер, — это рискованно. Можно просто не успеть! Она вязала, вязала, иногда снимала, перевязывала, придумывала новое, например, петли для трёх пуговиц на широкой планке впереди у кругловывязанного горла. Так и прошёл день, ознаменованный телефонными звонками мужа и редакторши отдела социальных проблем, Натальи Севидовой.
— Ты скоро выйдешь? — спросила Наталья.
— А что?
— Есть интересная командировка — это по твоему материалу о «монархистах». У них съезд в Москве намечается, редколлегия решила послать тебя.
— Когда? — загорелась Таня.
— Послезавтра съезд, а завтра вечером нужно выезжать.
— Я не могу, — после паузы ответила Таня.
Положив трубку, она схватилась за вязание с такой горячностью, что порвала сразу несколько петель кареткой. Разбираясь, поняла, что устала, включила телевизор. По российским новостям передавали про готовящийся съезд монархической партии*. Мелькнуло в кадре несколько знакомых лиц. Два месяца назад она привезла из Москвы интервью с председателем этой партии Энгельгардтом-Юрковым. Материал был перепечатан несколькими центральными изданиями и зарубежным «Русским словом». Поэтому Таня стала специалистом по монархистам, а заодно и другим неформальным партиям, в своей газете.
— Ты скоро выйдешь? — спросила Наталья.
— А что?
— Есть интересная командировка — это по твоему материалу о «монархистах». У них съезд в Москве намечается, редколлегия решила послать тебя.
— Когда? — загорелась Таня.
— Послезавтра съезд, а завтра вечером нужно выезжать.
— Я не могу, — после паузы ответила Таня.
Положив трубку, она схватилась за вязание с такой горячностью, что порвала сразу несколько петель кареткой. Разбираясь, поняла, что устала, включила телевизор. По российским новостям передавали про готовящийся съезд монархической партии*. Мелькнуло в кадре несколько знакомых лиц. Два месяца назад она привезла из Москвы интервью с председателем этой партии Энгельгардтом-Юрковым. Материал был перепечатан несколькими центральными изданиями и зарубежным «Русским словом». Поэтому Таня стала специалистом по монархистам, а заодно и другим неформальным партиям, в своей газете.
Ей очень хотелось поехать, опять впасть в этот сюрреализм прославления принципов монархического правления молодыми агрессивными монархистами! Хотелось вдохнуть другой жизни и рассказать о ней так вкусно, чтоб местные домохозяйки забыли о своих делах и побежали бы звонить друг другу, чтоб говорить: «К чему печатать такие статьи?»
— Ну нет, хватит, — она выключила телевизор, и принялась вязать джемпер для своего любимого мальчика, мужа, художника. Приговаривая так, она выбросила из головы монархистов, и редакцию, и свои успехи, и свою красоту. Да и зачем ей всё это, если его рядом нет?
— Танька, это я!
— Как ты там?
— Соскучился!
Ожидая от неё такого же ответа, он напоролся на вопрос:
— А картины продаются?
— А ты?
— Что «ты»?
— Ты соскучилась?
— А картины продаются? — упрямилась почему-то она.
— Тебя что, заперло сказать, что соскучилась?
Она рассмеялась, а он ещё ворчал минуты две в трубку, что звонит ей, а она не может нормально поговорить с ним.
Весь третий, четвёртый, пятый день она вязала. Болела спина, заслезились глаза, она как-то отупела. Просто гоняла каретку и считала ряды. В каждой полосе по двенадцать рядов. Если ошибёшься, придётся распускать. В нормальной машинке это должен делать счётчик, а в её «Северянке» этот прибор не работал. На шестой день она отпарила утюгом отдельные детали — спинку, перед и рукава, и начала сшивать их специальной иглой. Закончила только после обеда. А нужно было ещё убрать весь дом — разноцветные нитки валялись даже на кухне. Уже вечером она заглянула в зеркало и увидела своё бледное уставшее лицо с красными глазами. Она подурнела от этих шести дней взаперти.
• • •
Вадим приехал утренним поездом, она встретила его на вокзале, они отправились сначала в мастерскую, где он распаковал новые кисти, краски, холсты, рамки, что привёз из Питера. Пообедав в ресторане, пошли домой. Таня, едва вошли в квартиру, сказала:
— Я приготовила тебе подарок!
Она принесла джемпер, но он, едва посмотрев на него, уже потянулся к ней соскучившимися руками, губами.
— Потом посмотрю!
Потом посмотрел, примерил даже на голое тело.
— Посмотри, какой сатир с волосатыми ногами! — прохаживался перед ней Вадим в новом джемпере, вызывая игривый Танин смех. Таня знала эту его манеру говорить о человеческом теле — даже о своём — отстранённо. Сначала это казалось ей цинизмом, потом она привыкла. И сама рассуждала иногда у его этюда с «обнажёнкой» — так художники называют обнажённую натуру:
— Какой тяжёлый зад у этой натурщицы. Она некрасивая.
— Тань, ну что за оценка — «красивая-не-красивая»! Это же не модель для подиума, — отзывался из глубины мастерской муж. — Это рожавшая сильная женщина. Вот посмотри, — он подходил к своей работе и мерил пальцами пропорции тела изображённой им же самим натурщицы. — Крепкие тяжеловатые ягодицы, бёдра такие же — широковатые, непропорциональные на первый взгляд. Ноги крепкие, вынашивать ребёнка легко таким бабам. Вот кого она мне напоминает: каменную скифскую бабу — символ плодородия и материнства. Они умели вынашивать и рожать детей без акушерок и роддомов. И делали это как бы между прочим, часто и всю жизнь. Иначе скифы бы не выжили в постоянных войнах. Поэтому и понастроили памятников этим бабам по степям.
— А, действительно, мужчинам-скифам нет ни одного памятника! — восклицала Таня.
— Ой, да ладно вам! — спохватывался Вадим. — Вы бабы — всё равно пустота, вам нужно только рожать. А у нас — мужиков — есть «жезла жизни». Вот такая смешная вроде форма — трубка. А в ней заключён секрет жизни, — ёрничая, но при этом серьёзно говорил он. В таком же отстранённом тоне, как о чужом теле, рассуждал о величии своей «жезлы жизни», о целесообразности и продуманности места «жезлы» на мужском теле. Дурачась, закутывал «жезлу» в «бороду», призывал представить себя оскоплённым и, горячась, утверждал, что вся Танина любовь исчезла бы без следа, не будь у него этой самой «жезлы жизни».
— Нет, не исчезла бы! Моя любовь не совсем уж ниже пояса, — злилась Таня. Но представить мужа без «жезлы жизни» не бралась.
— Да хватит врать, — не слушал он её, — пока моя «жезла» со мной, и ты со мной. Знаю я тебя.
Потом он снял джемпер. И больше уже почему-то никогда в жизни не надел его. Хотя сказал, что красиво получилось. Да и она видеть не могла этот джемпер. Тошнило её от него. И от «Северянки» тоже. Сразу вспоминались те шесть дней добровольного заточения.
• • •
Через год она разбирала шкаф, нашла джемпер и решила подарить его одному хорошему человеку — другу семьи, энтузиасту, пушкинисту. Пушкинист обрадовался, и однажды Таня увидела его в этом самом джемпере по телевизору. А с Вадимом они разошлись года через два. Таня ушла.
• • •
Франция. 2007
— Ну нет, хватит, — она выключила телевизор, и принялась вязать джемпер для своего любимого мальчика, мужа, художника. Приговаривая так, она выбросила из головы монархистов, и редакцию, и свои успехи, и свою красоту. Да и зачем ей всё это, если его рядом нет?
— Танька, это я!
— Как ты там?
— Соскучился!
Ожидая от неё такого же ответа, он напоролся на вопрос:
— А картины продаются?
— А ты?
— Что «ты»?
— Ты соскучилась?
— А картины продаются? — упрямилась почему-то она.
— Тебя что, заперло сказать, что соскучилась?
Она рассмеялась, а он ещё ворчал минуты две в трубку, что звонит ей, а она не может нормально поговорить с ним.
Весь третий, четвёртый, пятый день она вязала. Болела спина, заслезились глаза, она как-то отупела. Просто гоняла каретку и считала ряды. В каждой полосе по двенадцать рядов. Если ошибёшься, придётся распускать. В нормальной машинке это должен делать счётчик, а в её «Северянке» этот прибор не работал. На шестой день она отпарила утюгом отдельные детали — спинку, перед и рукава, и начала сшивать их специальной иглой. Закончила только после обеда. А нужно было ещё убрать весь дом — разноцветные нитки валялись даже на кухне. Уже вечером она заглянула в зеркало и увидела своё бледное уставшее лицо с красными глазами. Она подурнела от этих шести дней взаперти.
• • •
Вадим приехал утренним поездом, она встретила его на вокзале, они отправились сначала в мастерскую, где он распаковал новые кисти, краски, холсты, рамки, что привёз из Питера. Пообедав в ресторане, пошли домой. Таня, едва вошли в квартиру, сказала:
— Я приготовила тебе подарок!
Она принесла джемпер, но он, едва посмотрев на него, уже потянулся к ней соскучившимися руками, губами.
— Потом посмотрю!
Потом посмотрел, примерил даже на голое тело.
— Посмотри, какой сатир с волосатыми ногами! — прохаживался перед ней Вадим в новом джемпере, вызывая игривый Танин смех. Таня знала эту его манеру говорить о человеческом теле — даже о своём — отстранённо. Сначала это казалось ей цинизмом, потом она привыкла. И сама рассуждала иногда у его этюда с «обнажёнкой» — так художники называют обнажённую натуру:
— Какой тяжёлый зад у этой натурщицы. Она некрасивая.
— Тань, ну что за оценка — «красивая-не-красивая»! Это же не модель для подиума, — отзывался из глубины мастерской муж. — Это рожавшая сильная женщина. Вот посмотри, — он подходил к своей работе и мерил пальцами пропорции тела изображённой им же самим натурщицы. — Крепкие тяжеловатые ягодицы, бёдра такие же — широковатые, непропорциональные на первый взгляд. Ноги крепкие, вынашивать ребёнка легко таким бабам. Вот кого она мне напоминает: каменную скифскую бабу — символ плодородия и материнства. Они умели вынашивать и рожать детей без акушерок и роддомов. И делали это как бы между прочим, часто и всю жизнь. Иначе скифы бы не выжили в постоянных войнах. Поэтому и понастроили памятников этим бабам по степям.
— А, действительно, мужчинам-скифам нет ни одного памятника! — восклицала Таня.
— Ой, да ладно вам! — спохватывался Вадим. — Вы бабы — всё равно пустота, вам нужно только рожать. А у нас — мужиков — есть «жезла жизни». Вот такая смешная вроде форма — трубка. А в ней заключён секрет жизни, — ёрничая, но при этом серьёзно говорил он. В таком же отстранённом тоне, как о чужом теле, рассуждал о величии своей «жезлы жизни», о целесообразности и продуманности места «жезлы» на мужском теле. Дурачась, закутывал «жезлу» в «бороду», призывал представить себя оскоплённым и, горячась, утверждал, что вся Танина любовь исчезла бы без следа, не будь у него этой самой «жезлы жизни».
— Нет, не исчезла бы! Моя любовь не совсем уж ниже пояса, — злилась Таня. Но представить мужа без «жезлы жизни» не бралась.
— Да хватит врать, — не слушал он её, — пока моя «жезла» со мной, и ты со мной. Знаю я тебя.
Потом он снял джемпер. И больше уже почему-то никогда в жизни не надел его. Хотя сказал, что красиво получилось. Да и она видеть не могла этот джемпер. Тошнило её от него. И от «Северянки» тоже. Сразу вспоминались те шесть дней добровольного заточения.
• • •
Через год она разбирала шкаф, нашла джемпер и решила подарить его одному хорошему человеку — другу семьи, энтузиасту, пушкинисту. Пушкинист обрадовался, и однажды Таня увидела его в этом самом джемпере по телевизору. А с Вадимом они разошлись года через два. Таня ушла.
• • •
Франция. 2007
* На самом деле в Москве проходил очередной съезд «Союза ревнителей памяти императора Николая II».
