Дневник Анны:
"Привокзальную площадь заполонили цыгане из Румынии. Для французов цыган — это румын, а французских цыган здесь называют людьми путешествия.
Цыганам на площади всё равно, как называют их французы. Они целыми днями гомонят на привокзальной площади Лиона, что-то шумно обсуждают, весело попрошайничают мимоходом, не зная проблем с потерей самоидентификации в чужой стране. Народ-странник… На фоне западных детей, привыкших к дисциплине, цыганские дети поражают своей живучестью, хваткостью, приспособляемостью к любым условиям. Сегодня я не могла насмотреться на цыганского малыша. Пятнадцатилетняя многодетная мать кормила грудью другого своего младенца, успевая курить при этом и бойко болтать с товаркой. Её полуторагодовалый сын остался без присмотра и уковылял довольно далеко, а она не обращала на него никакого внимания. Остановившись, ребёнок осмотрелся, потянул носом воздух и понял, что он отстал от стада. Он не стал плакать, хотя было видно, что испугался, встал на четвереньки, что для него было более удобным способом передвижения, и быстро побежал на четвереньках в сторону своих. По пути он нашёл какую-то булку на земле, откусил от нее, вернувшись к матери, которая даже не заметила его долгого отсутствия. Мать приласкала его громкой оплеухой, и он весело закричал от переполнявшей его радости бытия. Что мы теряем в своём цивилизованном существовании?.. Отчего наши европейские дети бледны и скучны?.."
За стеклом
Проходя по улице, Анна чувствовала себя… как за стеклом — она видна прохожим, её обходят, ей говорят "пардон", если толкнут нечаянно, но при этом она будто бы в другом измерении — никому не нужна, никто не знает её и знать не хочет. Хоть кричи, хоть бейся — этого стекла не пробить...
На автобусной остановке Митя устал, она держала его на руках. Рядом затормозил автомобиль, и француз средних лет, многозначительно состроив глазки, предложил довезти. Анна удивилась и отказалась наотрез — не потому, что боялась, просто не было сил на пересечение огромной пропасти между ней и этим благополучным человеком.
Эмиграция — это экзистенциализм чистой воды. Когда она училась в университете, они читали Камю и Сартра. Тогда же появилась мода на экзистенциальное неблагополучие в их кругу: кто-то лёг в психиатрическую лечебницу, кто-то стал одеваться в грязные джинсы, заправляя их в резиновые сапоги. Если бы они только знали, что такое настоящий экзистенциализм!..
Анна шла по улицам западного города, уставленного роскошными католическими храмами, и чувствовала себя стеклянным шариком, который катится неизвестно куда и зачем. Она понимала, что её хрупкость — всего лишь одна из форм существования в этом мире, в котором каждый из живущих не знает, что с ним или его близкими случится через мгновение. Все люди хрупкие, как стеклянные шарики… они катятся по улицам, но мало кто из них задумывается о будущем.
Однажды она видела аварию — ревущий мотоцикл выскочил на тротуар и въехал в стену дома. Водитель мотоцикла умер сразу, какой-то сердобольный старый араб притащил из дома одеяло, чтоб накрыть его покорёженное тело. А ведь ещё пять минут назад он был жив, гнал на мотоцикле, пьянея от скорости и думая о встрече с подружкой. Жизнь всех людей экзистенциальна. Никто не знает, что с ним случится через минуту. Но у граждан своей страны есть хотя бы какой-то налаженный ритм, есть планы, мечты… У беженцев ничего этого нет — ни имущества, ни дома, ни планов.
Марина
Марина получила отказ из Парижа.
Она не сразу открыла дверь, но Анна так тихо и настойчиво стучала, что та сдалась. На щеке у Марины остались две красные полоски — долго лежала на щеке.
Анна вошла чуть виновато и села у стола — другого места в этой маленькой комнате не было. Обе молчали.
— Они как-то объяснили отказ?
— Написали, что просто встревожены. Что никаких конкретных угроз нет…
Она говорила тихо, и Анна не узнавала в этой постаревшей женщине шумную и энергичную Марину.
— А что бюро говорит — можно обжаловать это решение?
— Говорят, что через восемь дней я должна покинуть общежитие. А куда мне идти с ребёнком, я не знаю. Ходила сегодня в ассоциацию помощи бездомным; пошла вместе с Шако — думаю, может, пожалеют ребёнка, дадут что-нибудь… А там все с детьми, всем говорят одно и то же — своих бездомных некуда девать. Не знаю, правда это или нет, но они говорят, что даже французы с детьми на улице живут, потому что для них нет мест в общежитиях.
— Ну-у… я не видела детей на улицах. Взрослых видела, бомжей… Детей — нет.
— Врут, наверное, — равнодушно согласилась Марина.
— Знаешь, Анька, я не знаю, куда мне пойти, куда поехать, да и денег у меня только на билет в один конец. И у меня сейчас появилось отвращение к своему телу: это ведь оно просит ночлега, крыши над головой, еды, чистой одежды… Оно у меня большое, рослое, ему много места надо... Никогда в жизни у меня не было ничего подобного — так ненавидеть собственное тело...
— Марина, — прервала её Анна, — а твой арабский друг… Может он помочь — снять квартиру для тебя?
— На моё имя не сдадут — нет паспорта. А на его имя он сам не захочет — он знает, что у меня нет денег платить каждый месяц, — слишком рассудительно отвечала ей Марина, глядя куда-то перед собой.
— Ну и что тебе делать? Что?! — закричала на неё Анна. — Не сиди так в своей комнате, откуда тебя всё равно выкурят, придумай что-нибудь!
Марина ничего не отвечала.
— Может, тебе в Грузию вернуться?
— Где меня мой муж на второй день зарежет?! Ты что, не знаешь, почему я оттуда уехала?.. Никакая политическая партия меня бы не испугала так сильно, чтобы я от папы с мамой уехала! Это для этого концлагеря важны политические причины, а человеческих причин они не принимают, не признают, как будто угроза для жизни может быть только политическая! Я их ненавижу, этих французов, они все пресные, жадные… Пожалели паспорта для меня и моего сына, а арабов и чёрных пачками берут! Почему так?! Чёрная шалава с пятого этажа — страшная, как моя жизнь в этом хлеву! — она вчера получила согласие! Она ведь беженка… А я получила отказ. Нас почти в одно время вызывали в бюро… И эта курва чёрная теперь считается француженкой! А мне — куда мне пойти с моим ребёнком?! А-а-а! — закричала Марина так страшно, так безысходно, что у Анны заныло сердце.
— Не надо, не кричи так! Я позвоню в одну редакцию, расскажу им, что тебе некуда уходить… может быть, они помогут. Не кричи!
Анна спустилась к автомату и набрала номер своей знакомой журналистки Мириам Монд. Чётко изложив ситуацию, она услышала в ответ:
— Да, тяжело... Но я могу назвать это типичной ситуацией — жилья не хватает на всех, это правда. Но я подумаю, что можно сделать для вашей знакомой и её ребёнка...
Дневник Анны:
"Мириам связалась с ассоциацией, защищающей права одиноких матерей, и договорилась о встрече с ними для Марины.
На следующий день рано утром мы с Мариной приехали в центр Лиона, на центральную площадь города. Её нам дали в качестве ориентира, так как мы не слишком хорошо ориентируемся в здешних местах. Став спиной к памятнику Луи XIV — так, чтоб голова его коня смотрела нам в спину, мы минули несколько кварталов и через пару перекрёстков нашли нужный нам адрес. Лил сильный дождь, и мы ввалились в ассоциацию как две мокрые ощипанные курицы.
В этой ассоциации самое важное лицо — секретарша, напоминающая Эдит Пиаф, с прокуренным голосом и бойкими манерами. Она приказала нам ждать, и мы послушно сели — да и кто бы в подобной ситуации ослушался. Ждали мы минут сорок; под конец нам очень хотелось встать и хлопнуть дверью — кто заставит ждать бедных просителей почти час…
Нас принял усатый дородный месье — социальный ассистент. Он извинился за опоздание, сказал, что у них было какое-то важное и срочное совещание. Но нам уже было не до обид и не до их демонстраций.
Ассистент выслушал мой сбивчивый рассказ о Марининой ситуации, при этом она показывала ему фотографию Шако, чтоб растрогать (она пожалела будить и тащить сына сюда, но прихватила его фото! — узнаю прежнюю Марину).
Кажется, усатый социальный сотрудник понял всю серьёзность положения Марины — одна, без денег, без жилья в чужой стране, с ребёнком на руках! — но помочь ничем не смог. Он сказал, что его ассоциация ищет жильё только избитым жёнам, когда есть прямая угроза жизни ребёнку и матери, поэтому Марина не в их компетенции. Но он дал Марине адреса ассоциаций, которые помогают с жильём лицам без бумаг. Он предупредил, что нужно предварительно позвонить, чтоб договориться о встрече. Чтоб ускорить встречу, можно сослаться на его имя, которое он написал на бумажке.
Мы шли по улицам города и были чужими на этом празднике жизни. Если бы я не знала Марину и её сына, милого Шако, я бы так не переживала за них: я стала замечать, что моё сердце начало экономить на сострадании, как будто для того, чтобы сберечь силы для себя самой. Но сейчас моё сердце просто разрывалось от страха за их будущее — куда они пойдут, как решится их участь?.. Нужно что-то делать!"
* * *
Всю неделю Анна и Марина ходили по ассоциациям и общежитиям, везде получая отказ. Приближался день выселения, а решения не было. Обе устали, похудели и простудились под весенними холодными дождями, обрушившимися на город в ту неделю.
В воскресенье Марина нарядилась, накрасилась, приклеила ногти, подкинув Анне Шако и сказав только, что вернётся поздно. Вернулась она лишь на следующий день, признавшись Анне, что они с Шако завтра переезжают.
— Куда?!.
— Я познакомилась с хорошим человеком. Он старше меня, но у него свой дом в деревне. Я ему очень понравилась, он сказал, что я похожа на его мать в молодости.
— А как вы?..
— Он нам наймёт адвоката, который продолжит наше дело — будем жить у него и добиваться статуса… Если понадобится, выйду замуж за Мохаммеда, чтобы Шако рос в нормальной стране.
На следующий день Анна увидела Мохаммеда — это был маленького роста пожилой араб, который улыбался и добродушно гладил Шако по голове. Мальчик ел шоколадку, которую ему привёз Мохаммед, и застенчиво вжимал голову в плечи.
Марина избегала смотреть на Анну.
— Ты меня не бойся, Шака, — обращался Мохаммед к Шако. — У меня хороший домик, ты там будешь хорошо жить. Я не злой, — и делал при этом страшную гримасу, в ответ на которую Шако смеялся.
Мохаммед подмигнул Анне:
— Она храпит — всю ночь не давала мне спать. Я чуть из дома не убежал.
Марина снисходительно улыбнулась.
Когда он понёс в машину её чемодан, Марина быстро сказала Анне:
— Ты только не проболтайся. Я ему ничего не сказала о том, что меня отсюда выгоняют.
Дневник Анны:
"Вот так мы расстались с Мариной. Обещались звонить друг другу, но мне кажется, что мы могли понимать друг друга только в этом общежитии.
Её живучесть восхищает меня — кто бы ещё смог так быстро найти выход из безвыходной ситуации. Но мне стыдно было смотреть на Шако… Я бы ни за что не смогла устроить такое Митьке.
Марина поделилась со мной рецептом завоевания пожилых арабов, ненадолго снова став самой собой — ироничной свободной грузинкой: ночь любви, сказки о своей жизни, и приготовленное для воздыхателя сациви. Важнее всего, по её словам, сациви.
Уходя, Марина вдруг обернулась ко мне:
— Знаешь, отчего я так прикипела к тебе?
Я удивлённо покачала головой: не знаю, мол.
— Мне понравилось, что ты не обратила внимания на мои слова, когда мы с тобой только познакомились. Помнишь, я говорила много ерунды насчёт твоей внешности, вкуса и ума?.. Люди часто клюют на такой приём, начинают зазнаваться после моих комплиментов. А для тебя похвалы ничего не значили, это ничего не изменило. Я почувствовала, что ты настоящая…
— А я принимала тебя за стихию, считала непредсказуемой… как море у вас в Батуми.
— Жаль, что мы больше не будем с тобой так дружить, как здесь. Здесь мы были все вместе, как на войне… А теперь разойдёмся в разные стороны… кто знает, может я у тебя ещё какого-нибудь француза отобью! — рассмеялась Марина.
— Как ты можешь такое говорить! Ты же теперь верная мусульманская жена! — я пыталась за шуткой скрыть горечь от её последних слов.
— Ты что, смеёшься, что ли?! Я с ним на полгода — пока нового суда жду!"
Рождение Анны-Лионы
В общежитии часто случались конфликты из-за детей. Сначала дрались дети, потом приходилось разнимать их родителей. На первом этаже однажды подрались два мальчика лет пяти, иранец и ливанец. Дрались не на жизнь, а на смерть — с резкими выкриками для устрашения противника, с кулачными ударами, с резкими подножками. Падали, поднимались, опять дрались. Никто не сумел их разнять. Мать ливанца — худая маленькая женщина с яркой косметикой на лице, яростно вмешалась, пиная противника её сына. Пава, так звали того мальчугана, громко вопя, побежал жаловаться своему отцу, который добавил сыну ещё и от себя, чтоб не дрался с кем ни попадя. Пава, получив крепкого тумака от отца, от такой несправедливости затаил обиду на своего противника и его родителей: каждый раз, проходя мимо их двери, он плевался или бросал в неё куски грязи. Его ловили, наказывали, кричали на него, но через день он начинал всё заново.
В дело вмешалась мать Павы, иранка Халима, полная высокая женщина с ямочками на щеках. Она пригласила ливанку к себе — и за чашкой кофе они помирились.
В семье иранского губернатора, мужа Халимы, сбежавшего из Ирана во Францию от своего политического врага, было трое детей. Четвёртый ребёнок остался на родине, он умер от неизвестной болезни. Халима была на седьмом месяце беременности, когда они приехали во Францию, из-за беременности им и выделили жильё в общежитии.
Письмо Анны:
"Я переживаю какое-то необыкновенное состояние. Мне показалось, что в мир вернулся смысл, который я давно уже утеряла. Я ведь живу только сегодняшним днём, все мои заботы — накормить Митю, написать письмо адвокату…
Позавчера утром меня позвали к Халиме — у неё начались роды. Эта женщина — мать четверых детей, одного из которых она потеряла в Иране, не говорит по-французски. Только по-английски. Муж её привёз всю семью сюда, спасаясь от казни. Митя подружился с её младшим сыном Павой, поэтому мы с ней познакомились, даже подружились. Халима — живая, чуткая женщина. У неё хорошее чувство юмора, которое смягчает пребывание всей её многочисленной семейки здесь, на чужбине. Мне кажется, что она и мне сознательно помогала — смешила, тормошила, когда я тосковала.
Работник бюро, молодой парень, был перепуган предстоящим событием, а скорая помощь не выезжала без подтверждения, что эти начавшиеся схватки не ложные. Этот испуганный ассистент позвал меня и передал мне телефонную трубку. Равнодушный голос объяснил мне, сонной и тоже немного перепуганной, как нужно считать секунды между схватками. Я, взяв себя в руки, начала считать — выходило по двадцать секунд между второй, третьей и четвёртой схватками. Халима улыбалась нам между приступами боли, но её смуглое лицо уже побелело. И вдруг между следующими схватками перерыв получился всего пятнадцать секунд. Я тут же доложила в трубку, что у неё настоящие схватки, пусть приезжают! А в ответ, совсем как у нас, равнодушный сонный голос:
— Мало машин на линии…
Если б мне ответили не по-французски, я бы подумала, что я всё ещё на родине!
— Мадам, — говорю я в трубку, — у этой женщины всё может произойти очень быстро, у неё пятые роды!
— Нет, можно ещё подождать, — отвечает мне тот же голос.
— У неё начались настоящие роды. Если что-то случится с ребёнком, я пойду в газету и напишу статью про вас, я журналист!
— Да вы сначала говорить научитесь по-французски, — вяло замечает дама, но всё-таки сообщает через паузу: — Бригада выезжает. Пусть её встретят возле вашего общежития.
Мы погрузили Халиму в машину, и тут она попросила:
— Аниа, поедем со мной — я там ничего не пойму по-французски. Я боюсь!
Она мне так вцепилась в руку, что я не могла вырваться — до сих пор у меня остались синяки на запястье. Муж Халимы тоже слёзно начал умолять меня ехать с ней.
— Я не могу, — ответила я. — У меня сын дома спит.
Муж чуть на колени не встал передо мной — сказал, что он разбудит Митю и заберёт его к себе, чтобы дети с ним поиграли.
Тут на нас прикрикнули акушеры, что пора ехать, быстро закрыли двери… и я поехала в роддом.
В приёмной Халиме задавали вопросы — кто, что и откуда; я переводила, а она уже начала кричать от потуг, тут же начав рожать. Прибежал врач, медсестра принесла кислородную маску, а Халима не отпускала моей руки и кричала так, что напугала меня — я даже подумала, что она умирает, но как раз в этот момент она и родила. В рубашке у неё закопошилось крошечное существо в сгустках крови, акушеры даже не успели принять ребенка — так стремительно он вышел на свет…
Халима родила девочку. Девочка получилась крохотной, но живучей, покрытой тёмным пушком по всему телу, как маленький прекрасный зверёк."
* * *
Вернувшись в общежитие, Анна зашла к мужу Халимы, чтобы поздравить его с новорожденной и забрать Митю. Дверь была закрыта на замок. Анна постучала — никто не ответил. Она подумала, что отец отвёл детей на детскую площадку, но не увидела во дворе ни души. Начиная нервничать, она услышала между этажами детские голоса. Оказалось, что дети, сидя на полу, играют в карты. На Митином лице была свежая царапина.
— С кем ты подрался, Митя?
— Это его брат меня ударил, — показал Митя на Паву. Пава, догадавшись, о чём речь, это подтвердил.
— За что он тебя побил?
— За то, что я у него велосипед взял.
— А почему вы сидите тут, да еще и на полу? Здесь грязно и холодно, пошли домой!
Когда они все вместе поднялись на свой этаж и свернули в коридор, дверь комнаты Халимы тихонько открылась, оттуда выскользнула худая чёрная ливанка — та самая, которая избила когда-то Паву, заслужив кличку от Халимы. Когда Пава постучал, его папаша открыл дверь и с преувеличенной радостью закивал головой, заметив удаляющуюся Анну. Знаками он спросил её, как там дела в роддоме у его жены.
— Халима родила девочку, — по-английски сказала ему Анна.
Мужчина оживился, подошёл к Анне и попытался пожать ей руку. Брезгливо выдернув свою ладонь, она ушла, а дома долго мылила и тёрла щёткой руки.
После пережитого в роддоме у неё не осталось никаких эмоций. Она очень устала, хоть и не так, конечно, как Халима, только что в муках родившая своему беспутному мужу пятое дитя.
Письмо Анны:
"Я забрала Митю у мужа Халимы — только сейчас поняла, что я, оказывается, не знаю его имени — и пошла по своим делам. И целый день у меня было такое чувство, как будто у меня в жизни случилось что-то замечательное и значительное.
Кстати, девочку они назвали Анной-Лионой, так язычески обозначив мою помощь в родах и место рождения дочери."
Дневник Анны:
"Весной Мурад, наш учитель французского, спросил нас на уроке:
— Куда бы вы хотели пойти в Лионе? Что вас интересует?
Мы вразнобой назвали несколько мест: кино, музей, экскурсия на корабле по реке Рон. Нам пообещали организовать все эти немудрёные развлечения. И не обманули.
Когда настал день музея, нас привели… в зоологический музей. Оказывается, Мурад не знал, что существуют музеи живописи. Я была вначале разочарована — я ждала других впечатлений, эстетических, по которым испытываю настоящий голод в последнее время. Но экспозиция оказалась великолепной: динозавры, птеродактили в натуральную величину, бабочки и змеи невиданных размеров и окрасов. Митя был потрясён. Правда, он быстро устал от всех впечатлений, закапризничал, но вначале с открытым ртом уставился на динозавров, которые равнодушно смотрели куда-то мимо нас своими стеклянными глазами.
В начале мая, когда в Лионе проходила международная выставка современного искусства, пригласительные билеты дали только мне с Митей. Выставка проводилась в концертном зале, выставочном комплексе, а ещё семьдесят лет назад это помещение было скотобойней, где потолок был устроен из железных балок, по которым передвигались убивающие и обдирающие механизмы и замораживающие устройства.
Выставка, представляющая несколько сотен работ из разных стран мира, состояла из инсталляций. Современное изобразительное искусство во всём мире переходит на инсталляции.
Идеи некоторых инсталляций очень актуальны: например, чтоб обратить внимание на экологическую проблему нашей планеты, художник из ЮАР сделал огромный глобус — метра два диаметром. И весь этот шар он усеял мёртвыми жуками. Сколько же жуков он заморил для своей экологической постановки! Проспект выставки равнодушно сообщил, что более пяти тысяч... Может, я уже сумасшедшая, и незачем обращать внимание на такие вещи? Может быть, принеся в жертву зелёных жуков, этот художник хотел вызвать особого рода переживания за экологию в своих зрителях?..
Другая постановка — кухня в натуральную величину: шкафы, плита, микроволновка, холодильник, мойка. Разноцветная кухня эта была собрана из бисера. Автор таким образом хотел обратить внимание людей на кропотливый ежедневный домашний труд женщин.
Был ещё выставлен русский фотограф — Михайлов. Он выбрал для этого ежегодного биеннале тему, связанную с русскими бомжами. Фотографии пьяниц и бомжей в роскошных тёмно-красных интерьерах собрали много зрителей. Особенно много народа рассматривали фото пьяной бабки, раздетой до трусов, у которой её напарник, такой же бомж, поддерживал огромную, с голову ребенка, грыжу на весу. У обоих были лица обиженных старых детей.
Был представлен чёрно-белый фильм американского режиссёра марокканского происхождения. В нём говорилось о провинциальных мусульманских женщинах, которых покидают мужчины, уходя в города и уезжая в другие страны. Женщины овечьим стадом следуют за мужчинами на пристань, машут им руками вслед, потом долго стоят и смотрят, ничего не понимая в этом мире… Двадцатиминутный фильм был сделан настолько серьёзно, что эта далёкая проблема из абсолютно чуждого мира задела меня. Однажды во время студенческой практики я была в командировке в северной деревне. Меня пригласили в бревенчатый дом выпить чаю. Хозяйка дома, женщина лет пятидесяти, выставила на стол самовар, конфеты, варенье, и мы разговаривали с ней обо всём на свете. Во время разговора в комнату вошёл застенчивый парень лет двадцати пяти.
— Это мой сын, — сказала хозяйка. И спросила меня, замужем ли я.
Услышав такое, её сын выбежал, подумав, что его сейчас начнут сватать.
— Замужем, — призналась я.
— А у нас в деревне ни одной девки, — вздохнула она. — А моему-то жениться пора. Вона, какой богатырь пропадает…
— Пусть в город едет, — посоветовала я.
— А меня — бросит? А дом? Скотина ведь у нас — сена-то сколь нужно…
Ещё почему-то вспомнилось, как однажды на втором курсе я вышла зимой на крыльцо нашего журфака. Воздух был синий, уже наступили сумерки, но с нашего крыльца ещё был виден Александровский сад… И там, на этом крыльце, вдохнув свежего январского воздуха, я вдруг почувствовала себя счастливой! Достоевский писал, что у людей в детстве и в юности бывают такие особые моменты, которые их потом спасают в жизни. Те, на снежном крыльце, мгновения меня до сих пор спасают. Я не забыла, что бывает ощущение полноты и осмысленности бытия..."
Повестка
Из бюро принесли бумагу: "Мадам Журавлёва, на ваше имя получено заказное письмо. Просим явиться для получения корреспонденции сегодня после обеда".
В этом письме, которое было вскрыто и прочитано с неожиданной дрожью в руках и ногах, оказалась повестка в суд на рассмотрение просьбы о предоставлении статуса.
Дата рассмотрения просьбы была назначена на 14 июня.
— Вас вызывают в суд? — спросила Натали.
— Да.
— На какое число?
— Четырнадцатое июня.
— Но это невозможно! — удивилась Натали. — Это же День Бастилии!
— Июня, не июля.
— У вас такое произношение, что я услышала "июля"… Документы у вас готовы?
— Да.
Когда Анна уже выходила, Натали крикнула ей вслед:
— А с кем вы оставите ребёнка? Билеты на него не предусмотрены!
— Я подумаю… — вздохнула она.
Дневник Анны:
"14 июня, в день суда, я выехала шестичасовым поездом из Лиона в Париж. Митя спал, Марина должна была забрать его утром.
Это событие, судебное заседание для рассмотрения просьбы о статусе политического беженца, очень тяжёлое и нервное, так как именно этот суд решает дальнейшую судьбу обитателей и нашего общежития, и сотен таких домов по всей Франции. В случае позитивного решения счастливого беженца под завистливыми взглядами соседей переселяют из общежития в квартиру, ему назначают пособие и предоставляют право получить любую профессию — от парикмахера до кинорежиссёра. Если же человек получает отказ, то его выселяют из общежития на улицу и лишают пособия, а то, как он будет дальше жить — это никого не волнует.
Поэтому сказать, что я боялась, это ещё ничего не сказать. И почему-то всё время хотелось смеяться. Я видела смешное во всём: вот какая-то пара целуется — это оказывается, очень смешно, такая страсть в поезде в шесть часов утра! Когда хрюкнуло радио и, прокашлявшись, объявило о возможном опоздании, я тоже чуть не рассмеялась в ответ. Контролёр с манерами гомосексуалиста взял мой билет на проверку и уронил его мне же на голову — и я уже еле сдерживалась от душившего меня смеха.
И вот Париж! У меня в запасе полтора часа. Я сажусь в метро. Здешнее метро напоминает общественный туалет — кафельная плитка грязно-зелёного цвета, нет указателей, тупики на платформах, старые раздолбанные поезда с дверями, открывать которые нужно самим пассажирам. Добираюсь с пересадкой до нужной станции, выхожу и через пять минут обнаруживаю здание суда. Меня трясёт, мне опять смешно. Чтобы успокоиться, иду в ближайшее кафе, заказываю кофе у стойки, что в два раза дешевле, чем кофе за столиком, не спеша пью и стараюсь успокоиться. Думаю о Мите, волнуюсь — как он там… Каким он запомнит своё детство? Долгие переезды, ночлежки, общежитие беженцев, драки с арабами-сверстниками…
Допиваю кофе, выхожу из кафе и иду к серому зданию суда. На входе вооружённые охранники просят показать повестку и документы, затем объясняют мне, что зал номер девять на первом этаже направо.
Чувство… как перед операцией. Вхожу в зал. Там уже много народу — разбираются ещё два дела. Судья — седой пожилой месье; кроме него — два общественных заседателя слева и справа от судьи. Секретарь судебного заседания, адвокаты, переводчики, сами просители, публика из числа студентов-практикантов с юридического факультета и их профессор.
Слушается дело индуса, который живёт в Бангладеш. Он преследуется местными властями за нападение на посольство, которое было организовано местными террористами. Он открещивается от всех обвинений, представляет алиби — написанные от руки свидетельства его соседей. Судья, высокомерно разговаривая, отмахивается от его бумаг. Индус горячится, доказывает, его адвокат тоже пытается что-то объяснить... Кажется, исход этого дела всем ясен: студенты в сторонке о чём-то говорят между собой, качая головами.
Вызывают вьетнамку. Немолодая женщина, скромно одетая, держится с почтением, но она почему-то мне кажется неприятной. Может, дело в её излишней почтительности, с которой она кланяется суду? Хотя в такой ситуации мне трудно быть беспристрастной. При всей своей угодливости, вьетнамка держится увереннее, чем предыдущий истец. У неё отлично подготовленное досье — с видеосюжетом, доказывающим её участие в антиправительственной демонстрации.
— Но вашего лица не видно в толпе! — возражает судья.
— Я там была, месье. После этого меня начали преследовать из-за моей политической деятельности.
— Какой именно?
— Политической, месье.
В зале лёгкий смех.
Судья работает на публику, недоверчиво двигая бровями.
— Хорошо, мадам, продолжайте свой рассказ…
При этом лицо судьи кривится в лёгкой презрительной гримасе.
Вьетнамка продолжает:
— Я выбрала Францию для политической эмиграции, потому что в этой стране проживает мой брат.
— Где именно?
— Под Парижем, месье. В Медоне. Он содержит ресторан, где работает вся его семья, месье.
И где, ясное дело, будет работать и она сама, политическая эмигрантка из Вьетнама.
Решение суда будет отправлено через три недели, об этом сказали индусу и вьетнамке. Сейчас моя очередь…
— Вы утверждаете, что жили в Риге. А сколько километров от Риги до русской границы?
— Я не знаю точно… Затрудняюсь ответить.
— Вы утверждаете, что работали журналисткой в популярной газете. Почему ваша газета не могла попросить для вас гражданства в Латвии или в России?
— Мне кажется, что не нужно преувеличивать всесилие прессы в России или Латвии.
После каждого подобного ответа судья приподнимал брови и удовлётворенно кивал, многозначительно оглядываясь на заседателей.
Мой адвокат пытался что-то говорить и объяснять, но судья его грубо прерывал…
Когда этот ужас закончился, я вышла в коридор и сказала адвокату:
— Это конец. Мне не дадут статуса! — и нервно рассмеялась."
Лион. Русская жена
В супермаркете Анна услышала русскую речь. Обернувшись, она увидела женщину.
— Вы русская? — спросила её Анна.
— Да, русская, — вежливо ответила собеседница.
— Давно не слышала на улицах русской речи…
— Да что вы! Здесь полно русских жён!.. Вы, наверное, недавно приехали?
— Полгода…
— А я уже четыре года здесь живу. Хотите, посидим в кафе, пообщаемся, если у вас есть время.
Расплатившись, они выбрали маленькое уютное кафе неподалеку, заказали кофе и разговорились.
Лариса, новая знакомая, оказалась из тех маленьких женщин, что берут судьбу за рога, устав надеяться на чудо. Она рассказала, что жила в Витебске, играла, как и её муж, в местном филармоническом оркестре, воспитывала детей. Жизнь как жизнь — с закулисными сплетнями, травлей конкурентов и экономией денег. Муж умер от сердечного приступа, случившегося во время репетиции. Это совпало с перестройкой и последующей инфляцией — обнищавшим людям стало не до классической музыки. Оркестр распался, Лариса, чтоб прокормить детей, нанялась продавцом на рынок, тянула семью и верила, что они ещё выкарабкаются. Однажды она познакомилась с женщиной, которая предложила выдать её замуж за обеспеченного иностранца. Лариса продала свою золотую цепочку и серёжки, сделала прическу, сфотографировалась в дорогом фотоателье, оплатила услуги брачной конторы и познакомилась по Интернету с пожилым французом. Вдовца из маленького провинциального городка в департаменте Рон угораздило познакомиться именно с Ларисой — женщиной, ожесточённой борьбой за выживание. Его романтичные представления о нежной славянской душе разбились о советскую практичность провинциальной музыкантши с еврейскими корнями и украинской фамилией. Его старость навсегда была отравлена горькими размышлениями о потерянных деньгах и об обманутом доверии: Лариса, прожив три года с вдовцом в маленьком французском городке, терпя его экономию, желчные замечания насчёт русской культуры и политики, изо всех сил изображая нежную и преданную жену, после получения французского гражданства с радостью высказала ему всё, что она о нём думает, и перебралась в Лион, столицу департамента Рон, город, в котором нашла себе жильё и работу…
— Забрала детей из Белоруссии, сейчас дочку выдаю замуж здесь, в Лионе, подаю на развод со своим бывшим, преподаю в консерватории по классу скрипки… Только сейчас начинаю жить, — вдохнула Лариса. — Ну а вы, как вы тут очутились, Анечка?
— Я беженка, — призналась Анна.
У Ларисы округлились глаза:
— Да вы что! С такой-то внешностью? Почему бы вам не присмотреть кого-нибудь из французов? Хотя бы ради паспорта… Посмотрите правде в глаза, Аня… У вас мало шансов получить статус беженца во Франции. Во-первых, они боятся красивых одиноких женщин из России, считая их проститутками. Вы ж видели, сколько у них своих девиц вдоль дорог стоит… Во-вторых, в России сейчас объявлена демократия, поэтому русским здесь паспорта не дают. Не теряйте времени на эти пустые надежды, моя дорогая!
Она стала так горячо доказывать Анне все выгоды брачного союза с французом, что Анна не выдержала:
— Знаете, Лариса, выйти замуж за случайного человека мне кажется ещё хуже, чем жизнь без паспорта и гражданства!
Лариса рассмеялась немного искусственно:
— Это только вы так думаете... Жалко вашего ребёночка, который живёт в общежитии. Вы, наверное, понимаете, какое будущее светит ему... Если вы думаете, что тысячи женщин идут на такие браки только для того, чтобы найти спутника жизни для себя, встретить любовь — вы ошибаетесь, моя дорогая. Идут ради детей, чтоб хотя бы они пожили нормальной жизнью, с материальной базой и возможностью получить хорошее образование… Жизнь — жестокая штука. За всё нужно платить. Я заплатила двумя годами со своим так называемым мужем. Как я там жила — этого никому не расскажу. А мои дети в это время были в Белоруссии, в семье у брата моего покойного мужа. Жили пасынками, их даже за стол звали, когда всё самое вкусное уже съели. А я каждый месяц деньги присылала на питание… — Лариса чуть не заплакала.
— Я не собиралась вас обидеть, Лариса, — заволновалась Анна. — Есть женщины, которые могут вытерпеть ради своих детей брак с нелюбимым мужчиной. Но я точно знаю, что не вытерплю…
— Да, это нелегко! — веско сказала Лариса. — Знаете, чем больше встречаюсь с русскими, тем меньше у меня желания в следующий раз разговаривать с ними. До свидания… точнее, прощайте! — последние слова она бросила уже через плечо.
Ресторан "Сердце"
Его придумал и организовал известный комик, двадцать лет назад хохмивший на всю Францию шутками, за которые бы сегодня его привлекли к суду антирасистские ассоциации.
В этот ресторан выстраивались за замороженными котлетами огромные очереди из беженцев, безработных и прочих людей, отверженных обществом. Анна приходила сюда раз в неделю. Ей выдавали на двоих три пакета молока, пакет печенья, пачку спагетти, кофе, конфитюр, сахар и шоколад в плитках. Иногда — компоты или йогурты.
Анна попыталась, стоя в очереди, смотреть на всё происходящее глазами журналиста. Вот подтянутый старик, он из числа добровольцев, работающих в ресторане бесплатно. Старик бодро здоровается с ожидающими своей очереди понурыми людьми: бонжур, медам и месье! Его тон и слова не звучат насмешкой — это общепринятая форма вежливости. Но ведь и все эти люди, если их помыть и приодеть, могут выглядеть не хуже, чем настоящие "медам и месье".
Вот негритянка, стоявшая перед Анной, чешет задницу, белозубо улыбаясь своей товарке. Плохо это или хорошо — такая простота?.. Но до ответа она так и не додумалась — подошла её очередь.
На этот раз среди добровольцев на раздаче появился новенький — мужчина лет тридцати пяти. Неожиданно он подмигнул Анне и принёс ей несколько замороженных кур вместо полагающейся одной. Анна даже не поблагодарила его, приняв за должное; лишь потом, на кухне, Линда, заметив, что она выгружает в свой холодильник столько куриц, удивлённо протянула:
— А мне сегодня почему-то только одну выдали…